Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

IV
– Мне было бы легче, если бы ты сказала, что я для тебя только игрушка, некий предмет, на который упал луч твоего благосклонного внимания. Затем солнце двинется дальше, а я останусь, сначала в тени, затем во мраке. Зачем я тебе нужен? Ведь у меня ничего нет. Всё, что я могу предложить – это жизнь. Родина, родные, друзья, я сам – нет ничего – только ты. Всё, что у меня есть – это жизнь и любовь. Наша любовь, наша, потому что это любовь к тебе. Без тебя не было бы и этой любви, поэтому моя любовь и твоя любовь тоже. Это моё единственное сокровище. Я несу его тебе на вытянутых руках, но нужно ли оно тебе, примешь ли ты его, не спутаешь ли ты этот ослепительный сверкающий дар с простым солнцем в небе? 
Чтобы ты взяла моё сердце, я готов рассечь себе грудь и вырвать его, но не поморщишься ли ты брезгливо при виде алой крови, даже капли которой, истекая у твоих ног, сложатся в мозаику твоего имени?
Скажешь безумие? Но это и есть любовь. Любовь не нуждается в уме человека, которого она одарила.
Любовь – это чувство нечеловеческое, это нечто божественное, человеку она только даётся. Любовь, в её истинном облике, видеть нельзя, как нельзя видеть Бога в его истинном облике. Поэтому мы и наряжаем любовь в разные, порой нелепые одежды, поэтому мы и стараемся приручить её как дикого зверя, посадить на цепь наших представлений и понятий. Поэтому мы и боимся, и не зря, подойти к ней поближе, стараемся не поворачиваться к ней лицом, стремимся не взглянуть ей в глаза. Я заглянул ей в глаза и пропал. Я заглянул ей в глаза. У неё твои глаза. Я заглянул ей в глаза и пропал. Твой лик настолько совершенно прекрасен, что я как паломник в Святой Земле, удостоившийся лицезреть Божество, готов умереть, зная, что ничего лучшего увидеть в короткой земной жизни нельзя, а мгновение не может длиться вечно.
Вы нас не понимаете? Вы нас боитесь? Что ж, отдайте нас всех врачам, чтобы вместо чистой горячей жертвы Божеству, нас умертвили как последних изучаемых собак, но не забудь, что без нас на Земле останется только алчность, похоть и злость.

Из неотправленного письма.
(Собственно говоря, все письма остались неотправленными, за исключением одного.) 
– Извини, что я приблизился сегодня к тебе. Просто ты приснилась мне сегодня. Я подумал, может ты, случайно, вспомнила обо мне. Ты никогда мне не снишься. Если бы ты снилась, я мечтал бы спать не просыпаясь. Я бы надеялся, что если я уйду с Земли, ты будешь сниться мне вечно. О, как бы я хотел этого! Я хочу сказать тебе всё это, но мой язык не повинуется мне, от твоего сурового взгляда я начинаю бормотать что-то невразумительное, и сам себе напоминаю идиота, что уж говорить о тебе, я понимаю, каково тебе приходится.
Поэтому, оставшись один, я пишу всё то, что хотел тебе сказать. Правда я и сейчас, когда один, вижу тебя, как обычно, перед глазами, и, разумеется, говорить я всё так же не могу, но зато могу писать, что я и делаю.

***
Некоторые посещают храм для защиты от … Неба.
Я хочу стать верующим, тогда я смогу молиться за тебя. И пятнадцать раз в день просить, чтобы ты не бросила меня, и тогда, возможно, ты меня если и прогонишь, то не сразу.
Давай примем католичество. – Зачем? – Католикам нельзя разводиться.
Не желаешь ли поговорить со мной? Не желаешь. Хорошо, что хоть в этом я не ошибся. Сколько же дней я тебя уже не видел? Ты уверена, что дней, а не лет? Впрочем, вряд ли это важно. Или правильнее спросить: сколько времени ты отдыхаешь от моего присутствия. Тогда я попробую говорить так, как будто ты отвечаешь, находясь рядом со мной. Ты будешь заниматься своими делами и находиться где угодно. Ты не потребуешь моей смерти? Нет? То есть ты меня не бросишь?
– Можно я буду думать о тебе? Можно. Спасибо. Я уверен, что если бы ты могла, ты бы запретила и думать о тебе, поэтому, если бы я и имел возможность спросить, я бы не стал этого делать. А если ты запретить не могла, то вряд ли стала возражать – для этого ты достаточно умна. Более, чем достаточно. Я, честно говоря, о тебе думаю, я беспокоился, не потревожу ли я тебя этим. Я всё время о тебе думаю. И спать ложусь, думаю, говорю, точнее сказать, просыпаюсь – первая мысль о тебе. И потом всё время, только если кто-то что-то спрашивает, отвечаю, но потом опять думаю о тебе, пока они что-то ещё говорят.

***
– Извини, ещё, можно я обращусь к тебе с очень обычной просьбой? Нет- нет, тебе не обязательно выполнять её, вовсе нет, но можно всё же спросить? Видишь ли, если бы твоя фотография, если бы это было возможно, чтобы я, ну, в общем, не расставался с ней вообще. Я понимаю, что тебе это было бы неприятно, ты понимаешь, что я хочу сказать. Чтобы она была у меня под рубашкой у сердца, и чтобы она там осталась. Ясно, я прошу слишком много, это мне яснее, чем тебе, но у меня же ничего от тебя не останется. Нет, я понимаю, что тебе не хочется, чтобы твоя фотография оказалась т а м, ну может ты разрешишь, чтобы она лежала у меня на груди, незаметно, потом её заберут и опустят уже без неё. Понимаешь, это было бы для меня очень важно, как будто ты бы пришла проститься со мной. Ты не подумай, это не специально, это на всякий случай. Просто мне было бы намного легче, если бы ты дала мне своё разрешение. Конечно, я понимаю, кому это охота, чтобы его фото оказалось т а м, и поэтому без твоего позволения, никогда не посмею так поступать. Но ты подумай, ты сразу не отвечай, в конце концов, это только кусочек бумаги, если нет, то ты, пожалуйста, не беспокойся, я ничего такого не посмею сделать, я наоборот заранее обговорю, чтобы её в том случае со мной непременно не было. То есть ты не подумай, что речь будет идти о фотографии, тем более о твоей. Просто о том, чтобы у меня ничего с собой т у д а не было, чтобы все карманы были пусты. Потом, ты извини, твой образ всё равно я унесу с собой, это не зависит от моего желания, и всё равно со мной будут руки, которые касались рук твоих, и губы, которые касались губ твоих, и глаза, которые видели тебя, и уши, которые слышали твой голос. То есть я хочу сказать, надеюсь, что всё это будет, как-то неприятно отправляться на тот свет по частям, хотя всё это, в общем, ерунда, разницы особой нет, но всё равно…
– Любовь и смерть. А жизнь – это как бы менее важное, между ними. Жизнь, как производное от любви. В то же время прожить без любви, как бы и бессмысленно.
– Любовь единственная страсть человека, которой не могут управлять ни врачи, ни властители, ни ученые, (эти-то могут приспособить что-то, но и всё), наоборот, она сама может управлять кем угодно.
– Жизнь черновиков не признаёт.
– Если любовь не была вечной, сколько она длилась, не имеет ровно никакого значения: всё равно будет мало.
– Человек придумал любовь, чтобы оправдать своё существование на земле. Так говорят. На самом деле любовь придумала человека.
***
Я отвечу тебе на все твои вопросы, только не сразу, хорошо? Ведь хочу заинтересовать тебя, а если ты всё сразу узнаешь, то увидишь, что во мне нет ничего особенного, тебе станет скучно, и ты меня прогонишь. И тогда мне останется только умереть. Я имею ввиду не обязательно холодное тело, хотя трудно уверенно предполагать, просто мне останется только доживать. И останется одна мечта – умереть рядом с тобой. Не вместе с тобой, а рядом с тобой, чтобы ты держала мою руку в мои последние минуты, и чтобы я мог смотреть на тебя, если смогу ещё видеть. Я на пике любви, понимаешь? На той высшей точке, где встречаются любовь и смерть. А жизнь только прослойка между ними, как интеллигенция между рабочим классом и трудовым крестьянством. А уж о мечте спать у тебя в ногах, не подумай, на коврике, возле кровати или у порога, защищая собой дверь, я и не заикаюсь. Безумие? Мальчик отравился грибами? Нет. Просто это та самая штука, о которой все знают, но мало кто видел – это любовь.
***
Радио устроено очень просто: генератор высокой частоты излучает высокочастотные колебания. Они летят от забора и до обеда, и могут обогнуть и опоясать земной шар, если они на коротких волнах, что определяется требуемой частотой. Вот только слышать мы их не можем. Мы можем слышать более низкие частоты, а они далеко не летят. Но если мы возьмём УМЧ и с его помощью усилим низкочастотные колебания, то есть наш голос, и наложим их на высокочастотные, то они улетят так далеко, что и не воротятся. Подобно тому, как бросить щепку или пустую бутылку, кому что нравится, или спустить на воду бумажный кораблик, в полноводную реку, то они могут проплыть тысячи километров. Где-то приёмник ловит этот тандем, и с помощью разделителя – детектора, отделяет низкочастотные колебания, то есть голос, усиливает его и отправляет в динамик. Я пытаюсь гонять своё радио вокруг той штуки, которая по форме очень напоминает нашу планету, – моей собственной головы. На фон мыслей о тебе я стремлюсь набросить что-то, соответствующее логике, пытаясь выбраться из лабиринта, поскольку именно этот облик приняла для меня любовь. Встреча с Минотавром желательной быть не должна бы, но я уже столько блуждаю по этим полутёмным переходам, что уже почти рад хоть какому-нибудь обществу. Потолок то снижается, что приходится пригибаться, то уходит вверх на высоту дюжины тронных залов, поставленных друг на друга. Иногда в высоте я вижу звёзды. Но может быть это только рисунки на потолке. Я стараюсь постичь законы любви. То, что люди их не знают, или искажают, не говорит о том, что их нет. То, что существует без закона, долго не просуществует. Иначе всё бы давно разбилось, как машины та трассе в тумане, где водители не то что не соблюдают или не знают правил, но не знают и того, что правила существуют. Я перетасовываю уравнения раз за разом используя все вариации допустимых значений, но даже при самых благоприятных допусках результат равен нулю, и это ещё успех, потому что обычно получается пламенный привет от господина Кельвина. Минус двести семьдесят три градуса. Абсолютный нуль. Сказать, что танк не утонет, а будет плавать – это идиотизм, вроде как бы, но они были изобретены, поэтому идиотом будет считаться человек, который считает, что этого быть не может. Вроде как бы. Что-то вроде несуществующего существа я и пытаюсь открыть или изобрести.
:
–Подходи внимательно к началу дня. Чтобы первыми словами не была ругань. Чтобы первыми мыслями была радость. Попробуй взглянуть в окно, проснувшись, испытать радость. Какая хорошая погода, как поют птицы, попробуй представить, что день будет успешным, что тебя ждёт что-то хорошее, большой успех. То же самое, в смысле положительное, представь засыпая, вспомни достижения, если они есть, если нет – радуйся, что нет потерь, если они есть, радуйся, что могли быть значительнее и так далее. Вспоминай, перечисляй, что у тебя есть в жизни хорошего, если нет ничего, считай, что есть жизнь, а это уже хорошо.
– Если начинать с нуля, на нуле и останешься.
– Если человек способен чувствовать проявления хорошего вкуса, то он уже его имеет.
– Тот, кто сказал «не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки», – тот мало разбирается в водке, еще меньше – в женщинах, а о красоте не имел понятия и на трезвую голову.
– Во время сильных чувственных переживаний – любовь, стресс, сложное дело – следует употреблять побольше мяса, сыра и витаминов – зелени. Это поможет справиться с кризисом.
– Более остро переживаешь на голодный желудок.
– Любовь не осознаёт, взаимна она или нет, и на сколько. Она срывает стопор, и механизм раскручивается на полную размотку, не осознавая нужно это или нет, на двоих это, или одному. Вроде робота на кухне, который накрывает на стол, а потом моет посуду и не замечает, что в комнате никого нет.
800 000 000 ударов сердца.
Следует беречь ресурсы.
Каждое движение.
Лев никогда не побежит зря.

– Насчет того света, знаешь, нет ведь никакой гарантии, что там это всё прекратится. Скорее наоборот. Насколько реален тот свет вообще? Сейчас не знаю. Видишь ли, я раньше не верил всерьёз и в то, что любовь настолько реальна. Разве я поверил бы за год до нашей встречи, да что там за год, за день, за час, что спустя пару недель я…. .
***
Чтобы сильно страдать от любви, нужно быть сильным человеком, по крайней мере. Неразделённая любовь стремится уничтожить её носителя, причём, используя для этого его же силу. Горе сильным. До какой степени любовь должна извести человека, если единственное, на что он надеется, это умереть на глазах у любимой. Конечно, у слабых всё проходит смазано и быстро, но что касается сильных? Для чего Природе так корёжить породу? Или же она, как и Бог, что, в общем, равнозначно, не терпит всего, что возвышается над средним уровнем? Кому много дано, с того много спросится? Так что ли? Собственно говоря, с сильными, привыкшими противостоять в одиночку толпе и обстоятельствам, и можно-то справиться только подобным образом.
– Ты не должна была держать меня несколько недель в состоянии счастья, в то время как уже приняла решение о разрыве тогда, когда ещё и не закончилась вторая, последняя встреча.
***
– Будь я слабым, другое дело, я скоро бы отошёл от всего этого, в самом худшем случае я покончил бы с собой, в любом случае это бы быстро закончилось.
Я другое дело. Я думал, что никогда не попаду в такую ситуацию. Мне б не пришло в голову так отнестись к человеку, которому я был безразличен. Так раскрыться перед ним. Я понимаю, всё понимаю, я тебе смешон и жалок, как и мои маленькие смешные тайны. Что делать, других у меня почти нет. Надо же было с чего-то начать. На мои слова: «после того, что было»..? Ты недоумённо взглянула на меня: «Так ведь ничего не было!» Пожалуй, ты решила, что в воспалённом мозгу этого идиота проносятся некие фантомы. Отнюдь. Мозг действительно воспалён, но никаких миражей и бреда я с действительностью не смешиваю. Но сказать: «Ничего не было», – чтобы успокоить тебя, чтобы ты чего доброго не вообразила, что я намерен какой-то ложью скомпрометировать тебя, испортить тебе репутацию, я смог. Я был обязан успокоить тебя, и я это сделал. Я сказал, да, конечно ничего не было. Но это и было первой ложью, которую я сказал тебе. Ложью во спасение. Ничего не было? Значит то, что было, для тебя ничего не значило? В это я поверить не могу, ты уж извини. Не могу поверить, что ты можешь уйти с первым встречным в темную аллею, и часами сидеть с ним рядом, и позволить прикоснуться к твоим рукам и губам, и я знаю, мог позволить и больше, но я не то что не посмел, мне не надо было себя останавливать, потому что и ты не была для меня первой встречной. Ты просто была для меня первой. Первой. И последней, увы. И всё, что мне было надо, так это смотреть на тебя, или даже не смотреть, а только находиться рядом и молиться на тебя, как на новое божество, если бы я умел молиться. Я не верю, что ты рассказываешь первому встречному трагедию своей жизни и плачешь у него на груди.
Я даже не посмел обнять тебя, и только, увидев твои слёзы, чтобы взять твою боль, взять это горе на себя, я прижал тебя, но не к своему телу, а к своему сердцу. И мне это удалось. Ты перестала плакать. И теперь готово плакать моё сердце, как я бы сказал, но, понятно, не скажу. Мужчина и слёзы – эти слова не должны стоять рядом. Конечно если это слёзы не чужие, это были т в о и с л ё з ы. Ты сказала тогда: «Какие хорошие у тебя руки». Я только сейчас понимаю, что ты подразумевала. Ты потом отвергла некие, как тебе показалось, претензии. Но ведь ничего не было, и я солгал, подтверждая твоё отрицание. Я не мог не солгать, хотя ты мне сказала во время нашей второй встречи: «Только никогда не ври мне и не хвастайся». Но я солгал первый раз только тогда, когда сказал, что да, ничего не было. А хвастаться – это в общем-то нормально, если мужчина стремится привлечь девушку какими-то яркими рассказами из своей жизни, и мне кажется, что это нормально. Если не занятные или особенные истории из прошлого, то о чем он должен говорить о себе? Рассказывать, как он бреется, или ходит за хлебом в булочную на соседней улице? Но в моём случае даже этого не было. Даже в этом ты меня обвиняешь несправедливо. Я поведал о том только чтобы утишить твою боль, мне было нечего сказать, нечем помочь тебе, потому что – что тут скажешь и чем тут поможешь? Слова бессильны, если пролилась кровь. Но я хотел сложностями из своей жизни перевести твоё внимание на то, как можно бороться в сложных, может и безнадежных ситуациях, как можно держаться до конца, ведь хотя и не было сказано и я не спрашивал, я понимал, что тебе знакомы и мысли о том, чтобы твоя боль прекратилась вместе с жизнью. Поэтому я и говорил о своей боли, о той опасности и покушениях, которые я пережил, о той опасности, которая висела надо мной месяцами, а значит и о том ожидании быть убитым, хотя и эти слова произнесены не были. Я говорил о том, что я не сдавался, и это не было ни ложь и ни хвастовство. Я мог бы даже говорить о победе, о том, что я победил потому, что остался в живых. И мог сидеть рядом с тобой, с морщинами и седыми висками в двадцать лет. 
Согласись, нельзя же поседеть в девятнадцать лет от вранья? 
Но ты не поверила мне, как я сейчас понимаю, хотя не сказала об этом прямо.
« Я буду с тобой встречаться, только никогда не ври мне и не хвастайся». Сейчас мне кажется, что эта фраза прозвучала как «Больше не ври и не хвастайся, в дальнейшем». Но даже если ты и посчитала меня вралём и хвастуном, то ты дала понять, всё же, этими словами, о, нет, не о продолжении нашего знакомства. Иначе, если бы ты хотела, чтобы наше знакомство прекратилось, то у меня просто не было возможности продолжать врать и хвастать, и это условие теряло бы смысл, не так ли?
* * *
У меня нет способности забывать. То, что было год назад или пять лет я могу вспомнить столь же отчётливо, как если б это было вчера. Краски, голоса, запахи.
* * *
Здравствуй.
Я надеюсь, ты, именно ты, прочтёшь это письмо про себя, понимаешь почему. Хотя, как знаешь. Если ты захочешь от них избавиться, как знаешь. Я не имею никакого права просить принять их.

А возвращать не надо, пожалуйста. Мне ничего не стоило воспроизвести их слова, правда у меня закончились краски, но мне это и не нужно. Твой образ у меня постоянно перед глазами, если тебя это задевает, прости пожалуйста, но ничего поделать не могу, твой образ выгравирован у меня в мозгу, и уничтожить свою память я могу только уничтожив мозг.
Я уже тебе говорил, если тебе невыносимо моё существование, – тебе стоит приказать, – я его оборву. А что я ещё могу сделать для тебя? Тебе конечно кажется дурацким и этот прием с доставкой, с этими накладными, но я так хотел, чтобы ты их хотя бы увидела, поскольку мои статисты доложили мне, что всё прошло нормально, я знаю, что мне это удалось. Я совсем не был уверен. Я не мог ничего рассказать о тебе, о твоём отце, особенно. Но я-то знал, и здорово в этом успехе сомневался. Кстати, эти люди не при чём, это просто первые попавшиеся люди с улицы, я просто нанял первых же подходящих, я рад, что они справились. Не подумай, что я художник, я только хотел как-то иначе выразить своё чувство. Если оно тебя оскорбляет, прости, пожалуйста, но всё же на минуту хотя бы, попробуй взглянуть на это иначе. Ведь это, не подумай, что я навязываю тебе свою точку зрения, но попытаться ознакомить тебя с ней, я могу? Можно? Я хотел написать «имею право»? Но ясно, что никаких прав я от тебя не получал. Я, ты видишь, стараюсь тщательно подбирать слова, чтобы ничем тебя не обидеть, я ведь этого хочу меньше всего на свете, впрочем, ты это и сама понимаешь, так же как и понимаешь, чего я хочу больше всего на свете. Я надеюсь, что ты из любопытства прочтёшь это письмо до конца, на другое я не рассчитываю, но, всё же, я думаю, что от скуки или любопытства ты всё же дочитаешь. Конечно, и моя просьба не предавать его огласке, кому охота выглядеть идиотом? Может самое обидное в том, что никто кроме тебя в этом не убедился, никто об этом и не подозревает, я бы предпочёл, разумеется, чтобы всё было наоборот, чтобы все кругом считали меня идиотом, только не ты.
Прости ещё раз за эти портреты. Это всё, что я мог для себя сделать. Я, понятно, хотел написать «для тебя», но я знаю, что ты сейчас же дёрнешь щекой и скажешь, «для меня? Да от тебя ничего не нужно», и будешь, конечно, права в своей уверенности, поэтому я пишу «для себя». Тебе, бесспорно ,надоело читать эту муть, но если ты всё же дочитала до этого места, я умоляю, ещё немного терпения. Прости, что я об этом напоминаю, но ведь ты сказала: «Давай останемся друзьями». Значит это письмо от друга, ведь ты же ещё официально не лишила меня этого звания? Пожалуйста, не делай этого, умоляю, ты же видишь, я беспомощен перед тобой и беззащитен, я могу сдвинуть с места железнодорожный вагон, но тебе стоит шевельнуть мизинцем, и я отлетаю от тебя как пресловутый товарный вагон, окрашенный в красно-коричневый цвет.

Молчу. Пишу картину до небес.
Любовь на подвиг чувства вдохновляет.
Я ангелам твержу, что я не бес,
Чертям же – что не ангел. Умиляет.

Беспомощность упорства пустоту,
В которой колыхаются созвездья.
Я видно краску подобрал не ту – 
Творец достоин счастья, меньше мести.

Ни тот, ни этот свет уж нипочём.
Ни этот и ни тот не принимают.
Я в странный поединок вовлечён,
Где в глубине зеркал мечи сверкают.

Истеблишменту тараканьих стай
Почти не отличим клинок от ложа.
Теряя там, где вовсе не искал,
Найдёшь, где не терял. И память сгложет.

Как дар этрусков – чашу – медь вина,
Твои года, не оставляя корни.
Как пригубил вина медведь. Вина,
Его ль, что пляшет всё проворней? – 

И ярмаркой проходит на закат.
Монеты тем, кто где-то сзади, с кружкой,
А жизнь твоя, отдав любви закят,*
Останется забытою игрушкой.

(*Закят – в восточных религиях сумма, отчисляемая на храм)